Что такое свобода, понимаешь, лишь лишившись ее. Каким восхитительным даром мерещится она заключенному. Лишь тот, кто потерял свободу, может понять, как длинен день; какой кошмар покрыл жизни наших родных на четыре года и семь месяцев. Каждому причиталось только двадцать три кубических сантиметра воздуха для дыхания. В них с этих пор было сосредоточено все «я», до кончиков пальцев.
Постепенно вокруг нас воцарилась тишина. Ее нарушало лишь урчание в животе да песни дрозда по вечерам и утрам. О дрозды, есть ли заключенный, в которого бы вы не вселяли новую надежду?
Нервы, исполосованные кнутом прокурора, прежде всего остального сдружились с одиночным заключением. Кулаки постепенно разжались, и дикое сопротивление судьбе стихло. Осталось лишь непонимание, боль за любимых и раздор с провидением, которое гнусно лишило нас честной пули — мы учились жить в сумерках…
Чем ниже мы падали, и чем больше блекло настоящее, тем ближе становились мы нашим корням, и тем ярче представало перед нами прошлое. Старые поля сражений были для нас словно земля для Антея, а погибшие товарищи — примером и мерой для нашего поведения. Постепенно приходило смутное осознание того, что жизнь не дает ничего просто так, что все подарки судьбы имеют свою тайную цену. Но перед лицом врага даже самые молодые из нас всегда платили по счету сполна.
Мы сидели в самом темном уголке Германии и смотрели назад, на наше залитое солнцем икаровское путешествие. Ни одному из нас не нужно было опускать при этом глаза. Что значили недостатки и ошибки по сравнению с горячими сердцами, которые мы постоянно и везде были готовы бросить на чашу весов.
Сверхлюди, люди и недолюди пересекали наш путь, и границы между ними всегда оказывались нечеткими. Чем дальше мы продвигались вперед и отдалялись от пустых фраз, тем яснее становилось, что жизнь, подобно свету, состоит из комплементарных цветов. Она рисует не черно-белым и использует много переходящих друг в друга оттенков. Очень медленно, постепенно снова становилось светлее.
Но мы были молоды и не лишены склонности к протесту. Мы кричали «Германия!» и не слышали эха. Мы играли в шахматы через стенку, учились говорить на пальцах и с чувством писали свои некрологи.
Потом мы устали, стали равнодушными и вместе с надеждой повесили на крюк и привычку прислушиваться. Мы стали несправедливыми и озлобленными.
Но существовали ли тогда порядочные парни, которые бы не были заперты в тюрьме, или сочувствие ближнему, которое бы не было растоптано ногами? Как бы то ни было, иные отказались от принадлежности к обществу, стали врагами человечества и напрягали свой мозг и свои железы лишь для производства желчи. Это как раз тот тип людей, который везде можно узнать по неисчерпаемой памяти, в которой они тщательно хранят все обиды.
Другие же поняли, что псевдодемократические речи в духе «Здесь мы все равны» — не больше чем глупая болтовня, спасательный круг из свинца, утягивающий прямо на дно канавы. Они всеми силами боролись с причислением их к массе и с постоянным течением вниз. Они стали философами, попытались сохранить свою внутреннюю свободу с помощью сознательного индивидуализма и дифференциации и, в конце концов, сидели в тюрьме, как в удобном кресле. Но самыми счастливыми при этом были те знатоки жизни, чье мировоззрение походит на мировоззрение бабочкиоднодневки. Кто их не знает, этих задорных парней, остроумие которых даже в самой невероятной ситуации находит еще более невероятную шутку? Все начали вести эгоцентрическую жизнь, натягивали на себя маски и оскаливали зубы. Каждый до крови разбивал себе крылья, пока, наконец, локти спасительно не зароговели.