Напрасно было бы искать во всей переписке Наполеона более глубокой мысли или что-нибудь, что напоминало бы Цезаря, или Александра, или Карла Великого, или даже Фридриха Великого. Все они, каждый согласно своему времени, обладали верой, их величие состояло в том, что они верным взглядом измерили силу настоящего и ценили служение возвышенным идеям. Здесь же, в этой староитальянской природе тирана, не могло быть и речи о таких чувствах. Он назвал бы их идеологией в то самое время, когда эти фразы служили ему для обмана. Его блестящие способности в полной мере проявились полной силой во время этой последней войны; ясность ума была такая, что самые запутанные отношения он понимал при первом же взгляде. Сила воли, совершенно иная, нежели у обыкновенных людей, желающих всегда многого и сразу; воля, направляющая всю свою энергию на один ближайший, ясно определенный предмет, и поддержанная крепкими нервами, которые никакой работой не утомлялись, никакими впечатлениями не потрясались. К нему можно, почти слово в слово, применить описание страшного врага своего народа, Ганнибала, сделанное римским историком Ливнем: «Высшая смелость предпринимать опасные дела», и «высшая мудрость посреди опасностей — это тело, этот дух не могли сломить или утомить никакое напряжение; у него не было назначенного времени для сна или бодрствования; лишнее, что оставалось от дел, могло быть отдано отдыху». Историк описывает его военные доблести, восторг солдат при его появлении, который у обоих мужей доказывался на деле в одинаковой силе, одинаково долго и, можно сказать, в совершенно одинаковых обстоятельствах — в счастье и несчастье; одинаковое обаяние его на своих и на солдат подчиненных народов.

Всегда приковывает к себе внимание, смешанное с удивлением тот человек, который в области обширной умственной деятельности достигает совершенства или подобного тому. Здесь был полководец-совершенство, несравненный кабинетный работник, когда дело шло, с циркулем и картой в руках, о расчете успехов войны; «глазами побивал он врага», а потом, в пылу сражения, во время самого действия битвы, жил как в своей стихии. Ливии продолжает: «Этим высоким добродетелям перевес делали колоссальные пороки (ingentia vitia) — бесчеловечные жестокости, более чем пуническое вероломство. Никакого понятия о правде и о святом чувстве, никакого страха перед божествами, ни клятвы, ни совести нельзя было отыскать», — и несколько иначе, чем у великого карфагенского мужа, бывшего истинным патриотом, у Наполеона, вместо всех этих нравственных качеств, первенствовал страшнейший эгоизм, для которого нет тех законов, какими руководятся обыкновенные люди и по которым их судят.

С нахальным лицемерием пустил он в дело религию для своих целей: он, который ежедневно попирал ногами божественные и человеческие права. В королевском катехизисе, составленном тогда с одобрения кардинала-легата Капрера для употребления во всех церквах французского государства, был такой вопрос: «Какие особенные обязанности наши относительно императора нашего Наполеона I?» В перечислении их находится и военная служба, и горячие молитвы об его благополучии. «Почему обязаны мы исполнять эти обязанности относительно нашего государя? — Потому что Бог в высшей степени милосерден к нему в мире и войне, и, создав его по своему подобию на земле, поставил его правителем у нас. Потому, если мы уважаем и служим императору, то мы чтим и служим самому Богу! Нет ли особенных побудительных причин, по которым мы должны усилить свою преданность нашему императору Наполеону? — Да, потому что он тот, которому в тяжелых обстоятельствах Бог дал прозреть и восстановить святую религию отцов наших». Ту самую религию, которую он поносил и от которой отрекался на берегах Нила, когда ему нужно было прикинуться магометанином! В этой душе тирана все было делом расчета, самолюбия, лжи и своекорыстия.